Не столько на конкурс, сколько раз уж обещала.
Предупреждение: лицам, негативно воспринимающим гомосексуальные отношения, к прочтению не рекомендуется.
Навеяно творчеством Boy George.
Выбирая прошлое
Коричневатый конверт светлым пятном лежал на блестящей крышке стола. Ничего другого для мужчины сейчас не существовало. Рядом в беспорядке валялись документы, оставленная адвокатом копия договора рассыпалась по полу, лишившись скрепки.
Для человека в комнате всё это было не важно. Он осторожно взял конверт в руки, принялся не спеша вскрывать его. И с каждым движением, сопровождавшимся шорохом бумаги, мир отступал всё дальше. Только за спиной из колонок лилась тихая мелодия.
...Если бы я мог летать…
«Не было бы нужды в письмах. Я просто преодолел это расстояние. Теперь, наконец, можно. Ошибку ещё не поздно исправить».
Ниже, в ящике стола, лежали другие письма и другие такие же конверты. Они приходили по два, иногда по три или четыре в год. Их накопилось уже сорок три. Каждое было разным. Пара листов, исписанных неровным торопливым почерком. Есть те, кто старается жить быстрее, старается пробовать в жизни всё. Автор этих писем как раз из таких. А он, тот, кто сидит за столом в ожидании долгожданной вести, любит устроить всё обстоятельно. Надёжный старинный стол, надёжный дом, во время постройки которого сам дотошно следил за каждой мелочью, надежная жена – девушка из безупречной обеспеченной семьи, прочные позиции на работе в компании её отца на небольшой руководящей должности с перспективами повышения…
«И так же обстоятельно ошибается в каждом шаге», - улыбнулся про себя мужчина, доставая сложенный лист. На этот раз только одна страница. – «Так мало…» - разочарование укололо ядовитой иглой, коротко и почти не больно. – «Ничего. Осталось потерпеть всего один день. А потом – свобода. И я смогу изменить, что угодно».
В письмах всегда были лишь моменты жизни; ни жалоб, ни сожалений, ни злости, ни намека на предложение встретиться. Яркие, солнечные, как безоблачный июньский день. Ничего такого, к чему можно было бы серьёзно придраться. Но жена, один раз случайно наткнувшись на эту переписку, стала требовать, чтобы каждое письмо показывали ей. И въедливо, порой морщась, вчитывалась в незамысловатые строчки, пытаясь разгадать секрет. Год назад он перестал отвечать. С тех пор пришло два письма. Это было третьим. Это был год, когда он начал почти физически чувствовать прутья клетки. Клетки, в которую засадил себя сам. «Хорошо, что нашлись поводы так и не завести детей».
Это был год мучительного неловкого стыда перед женой и перед тем, кто ждал ответа на свои письма. Это был год, за который стало понятно, что клеткой была почти вся его жизнь.
- Ты должен бороться. Запомни, жизнь – это борьба. Без борьбы ты своё место под солнцем не займёшь, - жестким, не допускающим возражений тоном втолковывал человеку с письмом в руках когда-то отец.
- Ты же понимаешь, что должен бороться, - мягко и вкрадчиво говорил этому же человеку, человеку в пустом сейчас доме, отец его жены. – Бизнес. Не съешь ты, съедят тебя.
И он боролся. Ел, шёл по головам, по уши увязнув в этой невидимой войне всех против всех.
«Что на этот раз будет в письме?» Снова воспоминания о том, как они когда-то вместе сбегали к реке? Такие разные. Он – мальчик из хорошей семьи, ещё даже не осознающий себя толком подростком. И тот, кто сейчас писал письма. Тот, с кем родители категорически запретили даже разговаривать. Тот, кто не знал, получит ли завтра обед, ужин и завтрак. Тот, кто не знал, просто останется ли завтра на прежнем месте или старый трейлер сорвётся, увозя его прочь.
Но трейлер простоял на пустыре три года. Три долгих года.
На пляже у реки песок всегда был тёплым. Солнце ласкало тела обоих. А тот, кто торопился жить и всё же продолжал тратить несколько часов в год на то, чтобы заполнить собой несколько листов бумаги, тогда, кажется, впитал тепло этих солнечных лучей. Первый поцелуй был неловким и смешным. Всегда знать об этой странности друга, а теперь испытать её на себе… Нет. Отвращения не было. Было легко. Так же легко, как слышать порой утром «Привет!», доносящееся с ветки старой яблони в саду.
Они когда-то познакомились именно так. Один не стал прогонять наглого пришельца, ворующего яблоки, а другому было интересно. Просто интересно, каким окажется новый человек, с которым свёл случай.
А может там, в письме, будет воспоминание о том, как один со всеми своими ссадинами и синяками, оставленными не принявшим бродягу городом, приходя к другу, не плакал, не злился, не обещал отомстить всему свету. Садился перед кроватью или креслом, так, чтобы кудрявой макушкой опереться о колени друга, ловил будто невзначай руку, закрывал глаза и сидел так, молча, отдыхая от всех своих бед. Они часто молчали. Им было о чём помолчать.
…Ты знаешь, если бы я только мог летать…
Трейлер всё-таки уехал, увозя свою спивающуюся хозяйку и её сына. «Я буду тебе писать. А ты отвечай. На те же адреса. Я найду способ забрать. Только ты обязательно отвечай».
Потом был колледж, вереница одинаково-незапоминающихся девушек. Исчезла лёгкость, сменившись вдруг пустотой. К пустоте легко привыкнуть, когда твоя жизнь превращается в борьбу.
Много раз, точно так же вскрывая конверт, он представлял себе их встречу. То, как в один прекрасный день сорвётся, бросив всё, и поедет туда, откуда последний раз пришло письмо. Полетит самолётом, проспит путь в вагоне поезда или будет бесконечно долго гнать машину по пустынным автострадам. Гнать день и ночь, чтобы добраться до нужного адреса. И проведёт пол утра на неудобной ветке дерева перед временным пристанище своего бродяги, чтобы на этот раз первому крикнуть «Привет!».
А может это будет ночь в каком-нибудь мотеле, стук в дверь, ничем не отличающуюся от всех прочих. И такие же сильные руки лягут на плечи, а загорелая кожа будет источать тот же самый особый аромат, как будто её снова согревает солнце на берегу реки, будет звучать та же песня. Их песня. Они ведь часто мечтали о том, что сделал бы каждый, умей он летать. Тогда ночь станет сумасшедшей, единственной и неповторимой. Это будет только их ночь.
А может, ночи не будет. Будет обшарпанная кухня дома случайного приятеля. И тогда он, своим вторжением не посмеет нарушить этой хрупкой гармонии. Останутся только долгие разговоры. Тогда он постарается быть таким же, как тот, кто писал эти письма. Он не покажет ничего кроме радости.
Как бы это ни было, это должно, наконец, случиться.
Всё не складывалось. Не получалось. Находились дела важнее.
Только теперь, держа в руке один единственный сложенный лист, мужчина понимал, что все эти дела были похожи, что ни от одного из них не зависела чья-то судьба или жизнь, кроме его собственной. И значит, не было ничего такого, что нельзя было отложить. И сам не понимал, чего же он тогда боялся все эти годы. «Ничего. Послезавтра всё уже будет в порядке», - он бережно развернул лист и непонимающе уставился на короткие три строчки. Просидев так, пока не заболели глаза, раз за разом перечитывая написанное, смысл, которого всё никак не укладывался в голове, он отложил лист, подошёл к окну.
На небе сияли крупные яркие звёзды. Они подмигивали, складываясь в буквы, и звенели таким знакомым смехом. Мужчина, сдержано улыбнувшись, подышал на окно, написал эти буквы на запотевшем стекле, привычно начиная именем ответ.
…Если бы я мог летать, я бы забрал тебя с собой…
Холодный свет звёзд стал тёплым, солнечным. Может быть, потому, что отразился в глазах того, кто выступил из темноты навстречу, смеясь и разрывая листки следующего, ещё ненаписанного письма.
- Это нам больше не нужно. Ты выглядишь таким усталым… Ты всё-таки научился летать, – их лбы встретились. С такого близкого расстояния в ярких карих глазах бродяги можно было различить каждую точку. Тогда тому, кто писал ответ, захотелось отстраниться. Ведь так нельзя спрятать виноватость в собственном взгляде. Больше не выйдет.
- Поздно.
- Ты уверен? - пальцы, испачканные чернилами дешёвой ручки, коснулись щеки.
- Это только сон.
- Тогда не просыпайся.
- Разве так можно?
- Почему бы нет. Помнишь, я ведь говорил тебе, что ты сможешь всё. Если захочешь.
- А я не верил. Кретин, - виноватое пожатие плеч, прерывают руки, на эти плечи лёгшие. Они такие же горячие, только со временем стали сильней. Да и юношеской угловатости в не осталось. В них обоих.
- Ты был занят борьбой.
- Я был трусом. Прости меня, слышишь? Прости меня.
- Ты учился летать, только затем, чтобы сказать мне это?
- Нет. Я хочу остаться с тобой.
- Оставайся. Я-то был с тобой всё это время.
- Но меня не было рядом.
- Был. Разве ты не понял. Ты всё это время был со мной рядом. Пока я писал тебе эти дурацкие письма. И только теперь можешь уйти. Останешься?
- Они помогали мне оставаться человеком, - это понимание обрушилось с ужасающей ясностью. - Мне ведь теперь нечего терять.
- Хорошо. Тогда пойдём. Мне так много надо тебе показать. Ты ведь ничего и не видел.
- Бродяга… - ласковым шепотом произнеся детское прозвище, прежде чем дать другу отстраниться, мужчина поцеловал его. А страх вдруг царапнул так привычно, как много раз до того. Как каждый раз, когда их губы встречались. – Ведь можно? – он спросил это вслух, боясь, что нарушит какое-нибудь неписаное правило.
- И вправду, кретин. Это ведь только наш с тобой сон. Здесь можно всё, - солнечный ветер уносит последние обрывки письма, которое так и не было написано; в ветре звучит знакомая мелодия. Карие глаза того, у кого никогда не было своего дома, провожают их весело. Письма больше не нужны.
- Может только мой?
- Тебе не надоело бояться?
- Надоело, – разве такой поцелуй, сильный до боли, настоящий, до вкуса яблок, остывшего кофе и дешёвых сигарет на губах бродяги, мог бы не разрушить хрупкую иллюзию сна? И только тогда окончательно поверилось, что можно остаться.
Идти рядом было легко. Впереди расстилалось шоссе, уходящее куда-то за край горизонта, над которым дрожал раскалённый воздух. Они шагали по этому воздуху под знакомую песню ветра. Их песню. И обоим теперь было легко, как никогда.
- Я не понимаю, доктор. Неужели это не лечится?
- Боюсь, медицина до сих пор не знает ни причин, ни способов лечения. Приступ может прекратиться так же внезапно, как и начался. Вы можете предположить, что послужило причиной? – пожилой врач приготовился делать пометки в истории болезни. – Мне говорили, что на столе нашли письмо с вестью о смерти друга? И потом этот диск с единственной записанной песней? Вы его принесли?
- Ерунда. Это был даже не друг. Так. Приятель, - торопливо проговорила женщина, на лице которой появилось привычно-капризное выражение. Она протянула диск и украдкой вытерла платком руку, будто испачкалась о прозрачную коробочку с серебристой болванкой. - Последний раз они встречались, когда обоим было лет по шестнадцать. Нет. Скорее всего, шоком был наш развод. Мы прожили вместе десять лет. Решение о разрыве отношений было внезапным.
После ухода женщины, врач ещё раз подошёл к толстому стеклу, отделявшую палату с больным. Лежащий на кровати мужчина казался безмятежно-спокойным. Если бы не приборы и наметанный глаз медика, можно было бы подумать, что он мёртв.
- Я часто слышал от больных о том, что они хотят заснуть и не проснуться, чтобы уйти от своих ошибок и разочарований. Но немногим удавалось сделать это на самом деле, - вздохнул врач, окончательно подписываясь под диагнозом: «истерическая летаргия». Вспомнился вкрадчивый голос певца. – Интересно, там, в своём сне, он действительно может летать? – это было сказано почти что с завистью. Старой, привычной тенью зависти сильного человека, для которого такого выхода никогда не существовало и не появится.
Но приборы не могли дать ответа на этот вопрос.
